Георгий Поздняк
ВЫ ВСПОМНИТЕ О НЕЙ
Повесть
Много лет назад на моём пути начинающего «подающего надежды» литератора, добавим: весьма небольшие, встретился литконсультант. Звали его Леонид Павлович Бараев. Работал он рецензентом в издательстве «Молодая гвардия», точнее (не удивляйтесь) в журнале «Мурзилка».
Я послал несколько рукописей не в «Мурзилку», конечно, а в какой-то другой журнал, где Бараев подрабатывал. Так и познакомились.
Он оказался большим поклонником Пруста, от которого я засыпал через пять страниц, не любил Фолкнера, которым я в ту пору зачитывался. Несмотря на гуманитарные наклонности, очень любил шахматы. Когда наступила относительная свобода, появились первые коммерческие издательства, он признался мне, что мечтает выпускать журнал «Фишер», ибо то, что сделал Бобби в мировых турнирах, хватит лет на десять журнальных выпусков.
Человеком Леонид Павлович был интересным, не простым, но странным до крайности. При этом слово чувствовал великолепно. Он брал рукопись, отмечал удачные места и вдруг предлагал совершенно иной сюжет на ту же тему. Это удивляло и, признаюсь, раздражало, хотя слушать его было интересно. Но только слушать. Бывало, в порыве он писал на предложенную тему несколько страниц. И тут его слабость как пишущего литератора становилась очевидной. У меня ведь тоже – ухо на слово.
Однажды я допустил непростительную ошибку, поделился с ним замыслом своей «поэмы». Делать этого было нельзя, человек я суеверный. Слушая, Бараев ершил свои густые, рыжие с проседью волосы, а потом, стал предлагать сюжетные ходы и даже придумал название: «Вы вспомните о ней».
«Поэму» я так и не написал. Прозу оставил, отчего впал в меланхолию года на три. Редактировал на службе технические тексты, мечтал перебраться в какой-нибудь художественный журнал, но беспартийных, да ещё без связей там не любили – из молодых работали всё больше дети именитых и не очень писателей. Будет правильным заметить, что и сам я не проявил должной настойчивости. Чего же теперь пенять на зеркало.
И не гадал, не думал, что когда-нибудь возьмусь за черновики с зарисовками, записанные в тонких, линованных школьных блокнотиках стоимостью 3 копейки.
Сколько раз начинал, бросал, возвращался, рвал, перечитывал – не то! И опять тщусь рассказать: о себе, о Глухове, о Марии. О чужой любви. Или о своей? О своей? Просто был рядом.
* * *
Зовите меня Сергеем, а фамилия вам ничего не скажет, если не служили вы раньше в Минлегпроме, где после падения Советской власти отец организовал концерн «Столичный мех». В меховых кругах мой папочка широко известен. Не олигарх, конечно, но средний класс весьма высокого уровня. До сих пор, шутя, берет интегралы, параллельно ведя какой-то курс в Высшей школе экономики. Студенты (студенточки?) от него балдеют. Он-то и пристроил меня после окончания журфака в «Бюро».
Мне 24 года. Прекрасный возраст, позади МГУ, от армии спасает аспирантура, спокойно врастаешь в профессию, не теряешься в присутствии красивых девушек, легко знакомишься и уже давно не ведаешь отказов. Может быть, потому что влечет меня к ним не томление плоти, как раньше, а другое, возможно, и не очень сильное чувство. Но я действительно люблю их всех, с кем провожу время. Они существуют как бы в параллельных мирах, нисколько не мешая, а, наоборот, дополняя друг друга. Временами кажется, что они подозревают о существовании и других, но не хотят ничего знать, возможно, понимая, что ни им, ни другим не суждено стать надолго моими избранницами.
Со мной им весело и спокойно. Я почти всегда свободен. Не капризничаю, если срывается очередное свидание. И вообще к дамам отношусь трепетно. Может быть, потому, что рос без матери. Воспитывала меня нянюшка, скорее даже бонна, Лидия Терентьевна, бывшая генеральша, пережившая и расстрел мужа, и лагеря как ЧСИР (член семьи изменника Родины – в этом контексте слово «родина» с прописной особенно уместно). Прежде подозревал, что отец по молодости был ей увлечен, но как выяснилось позднее, ошибался. Жила она у нас, любя и балуя меня, а когда совсем состарилась, тихо угасала. Мне было 16, когда она умерла – просто не проснулась однажды. Отец был в командировке. Я не понимал, вызвал «Скорую». Ревел белугой, говоря с отцом по межгороду. «Вылетаю, – сказал он мне, – оформляй документы на похороны, но точного срока погребальщикам не называй, в этой стране…» Тут нас прервали. Не успели отвезти тело в морг, как раздался звонок из бюро «Ритуал». Агент с моей помощью отыскал паспорт Лидии Терентьевны, и когда он привез свидетельство о смерти, я поразился её возрасту.
Сижу себе в полутемном кабинетике на антресолях. От нечего делать стучу по клавишам компьютера, пробую настройки, и тут отворяется дверь. На пороге – мужчина лет сорока, среднего роста, спортивный, светловолосый, в дорогой замшевой в цвет волос куртке:
– Вы новый редактор? Давайте знакомиться, Дмитрий – и, улыбаясь, протягивает руку.
– Сергей, – говорю я, приподнявшись (так я всегда представляюсь, но, странное дело, через десять минут все начинают называть меня Серёжей).
Ладонь у Дмитрия мягкая, холеная и ногти, как мне показалось, покрыты бесцветным лаком.
– Это хорошо, что вас сюда посадили, а то всё рекламщики, рекламщики, базарный народ. Я менеджеров имею в виду. Конечно, они заказы приносят, денежкой обеспечивают, но в общении туговаты.
Как-то сразу он меня подкупил: интеллигентностью, мягкостью. И в манере первому, старшему начать знакомство чувствовалась какая-то не нынешняя участливость, характерная для пожилых коренных москвичей. Он хоть и не пожилой, но человек, сформировавшийся в прошлом веке и с большим теплом отзывавшийся о веке позапрошлом.
– Я вот «ваяю», – сказал он, садясь за компьютер с большим прикрытым козырьком монитором.
Тут нас прервали: секретарша принесла текстовку с указанием шефа срочно поправить. Текст оказался занудным: о гаражном оборудовании какой-то ремонтной фирмы. Закончив правку, я посетовал на это Дмитрию.
– Им бы только дудеть, – согласился он, – какие они хорошие да надежные. Хотите, попробуем два варианта: этот и отдельные рекламные блоки с вашим текстом, а картинки я подберу из клипартов.
Я нарезал пяток блоков, в лозунговом стиле. Дмитрий разбросал их на листе и снабдил картинками. Тут заглянул шеф по прозвищу «младший брат», недовольный тем, что я тяну резину.
– Спелись, – пробурчал он, просмотрев оба варианта. И оба забрал к себе.
Тридцать минут до метро пешком по морозцу мимо старых некогда подмосковных, оказавшихся в черте города дач, – это даже приятно: бодрит, когда нет автобуса. Но уж если он подъезжает к остановке – увольте. Тем более что поездка может сулить приятную встречу с барышней, которую, как я узнал несколько позже, зовут Мария.
Вот и на этот раз она сидит у окна в чёрном мохеровом берете. Над старыми дачами поднимается ранняя февральская луна, но небо еще светлое, не сумеречное. Большие её глаза грустны. Автобус лязгал промерзшей дверью, подсаживая очередных пассажиров.
Я знал, что до конечной – каких-нибудь десять минут. Следовало торопиться, но стоял рядом, почему-то робея и не находя слов. Вспомнились обрывки известного романса:
Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой, каким-то новым счастьем.
Казалось мне, что все с таким участьем,
С такою ласкою глядели на меня.
Я ехала домой... Двурогая луна
Смотрела в окна скучного вагона...
Это вполне соответствовало моменту и настроению. Красивая печальная женщина у окна, занесенные снегом сосны, частокол дачных заборов, вспыхивающие огоньки на верандах. Некий эфир растекался в морозном воздухе, и было боязно спугнуть его, точнее её, неловким словом.
* * *
Ты ушла, не попрощавшись. Нет, не верю, что тебя увели, запретили. Запретить можно что угодно, но трудно, невозможно проследить исполнение. Ты устала. Не захотела его больше видеть. Ты ушла Мария, поняв, что нет перспективы, что продолжения не будет. Останется старый парк, цепочка следов на снегу... Но каждый вечер придется возвращаться к Семёну. Выслушивать проповеди, по утрам расчесывать дочери волосы, отводить её плачущую в садик. Этот сукин сын дрых и не опускался до того, чтобы отвезти на машине хотя бы ребенка, а ты спешила на работу. Могло ли это тебя устроить?
Впрочем, так жили почти все мы, граждане огромной, неожиданно ставшей свободной страны, не сумевшие откусить кусок социалистического пирога. Так жили все мы, боясь потерять работу, кусок хлеба.
Семён был хватче. Он вовремя нашел свою нишу, приобрел «Фордик», сменил жилье, теперь оставалось поменять страну, чтобы чувствовать себя господином. Хотя такие типы становятся господами лишь в третьем поколении, наворовав, накопив, изведя себя и ближних рациональной экономией. Оставался единственный путь – в теплые страны. Где живут (должны же о ни где-то жить) не очень трусливые мужчины.
Не верь, Мария, писательским домыслам, что листва по осени опадает беззвучно. Кружась, она ударяется о ветки даже не с шорохом, а с каким-то хрустом и с тем же целофановым хрустом, ложится на траву. В сильный листопад едва ли не треск стоит над нашей полянкой.
Я по-прежнему хожу к нашей скамейке, схороненной от любопытных глаз березами и кустами жимолости. Они почему-то пока не облетают, оставляя иллюзию защищенности. И голос твой, словно прежде, звучит рядом: «Митя, Митенька...».
Как же мы бездумно расстались. Или тебе все равно, Мария?
Старый парк. Сколько он дарил нам… А потом вдруг пришла горечь отчуждения, ненужные, болезненные слова.
Шурша палой листвой, я возвращаюсь в «Бюро», встречаю понимающий взгляд Серёжи. Как и прежде, он заваривает кофе. Мы молча пьем, думая каждый о своем, точнее, о тебе. Он ведь тоже тебя любил. Любил – это слишком, но был увлечен. Он переменился ко мне после твоего ухода, но это внутри, внешне наши отношения остались прежними.
Потом я сажусь за компьютер и продолжаю «ваять». Заказов много, едва успеваю, но брать помощника нет желания, ибо наш с Серёжей мирок с приходом нового человека неизбежно изменится.
Помню, как ты любила приходить сюда, когда Серёжа уезжал к заказчикам, согласовывать тексты. Шеф ворчал, что он тратит время: заказчики должны приезжать сами. Но мы отстояли его краткие отлучки. Во-первых, ему подолгу не сиделось на месте, во-вторых, он оставлял меня одного, и ты могла приходить в эту комнату на антресолях с запыленным витражным окном, в полумрак, подсвеченный монитором. Иногда, оторвавшись от картинки на экране, ты зажигала настольную лампу на Серёжином столе и подолгу разглядывала мои работы: все эти буклеты, каталоги. А впервые побывав в Прогонном, удивилась, увидев на стенах мои студенческие акварели.
«Ведь ты же художник, Митя».
«Нет, – жестко сказал я, – не сложилось».
Горько было очередной раз объяснять, что после окончания Суриковского пришлось выбирать либо живопись, либо «твердые хлеба». Безотцовщина, нищенский быт, мама со второй группой инвалидности, разведенная старшая сестра с маленьким сыном. Так я оказался в издательстве. Ещё повезло – такие места не валялись. Мне нравилась моя профессия, нравилось делать макеты обложек. Наши учителя не знали компьютера. Шрифты, выкраски – все вручную.
Мама, к слову, недавно умерла. Я совсем один. Сорокалетний холостяк, с небольшим достатком. Для кого-то выгодный жених.
Но скажи, признайся, Мария. Даже в самые жаркие времена ты бы не променяла своего деятельного Семёна, всё, что окружало тебя: элитарная квартира, соответствующие соседи, солярии, шейпинг, постоянный отдых на Адриатике, – на мои «апартаменты» в Прогонном.
«Митя, Митенька, возьми меня с собой». Это звучало как заклинание. Мама была в больнице. Мы лежали истомленные на моей узкой тахте, а ты все повторяла: «Митя, Митенька, возьми меня с собой...». И в голосе – печаль несбыточности. Не пошла бы ты в Прогонный, Мария. Да и сам бы я не решился. Месяца на три хватило бы нам общего счастья. Пока ты б ни поняла, что не имеешь возможности одеваться, как хочется, не можешь покупать дорогие цацки. Очень многое, что было доступно совсем недавно, оказалось бы не для тебя. Ты бы меня возненавидела. Или бы мне пришлось стать рабом: с утра до ночи колотить деньгу. «Митя, Митенька, возьми меня с собой».
Но, словно песня о счастье, которое, точно, никогда не сбывается, остались в памяти эти встречи. Вспоминаешь ли их ты, Мария?
Неподалеку от особнячка, который арендовало наше рекламное агентство «Меховое бюро», высилось здание вымершего НИИ. Сонные женщины с вязанием в руках бродили по коридорам, иногда попадались мужчины пенсионного возраста, в мастерских еще бухал компрессор, имитируя трудовой пульс, но с наукой здесь было кончено. Это чувствовалось за версту. Только множество арендующих площади фирмочек придавали заведению жилой вид. Да еще, как ни странно, уцелевшая столовая, куда я ходил обедать.
И посреди этого сонного царства – ты! Ещё не сокращенная служащая местного вычислительного центра, который в меру сил кормился сторонними заказами.
Ну, конечно, в столовой я тебя и увидел. Удивительно, но ты такая красивая приходила всегда одна. Случалось, подсаживались за твой столик мужички из этих торговых фирм, но быстро завядали, и в следующий раз ты снова обедала в одиночестве.
Подсел и я, спросив разрешения. Ты вяло кивнула, хотя тебя и удивила не свойственная местным нравам предупредительность. Был я, признаться, под шофе – юбилей шефа мы отмечали почему-то с утра, но не пьян, боже упаси, а в том раскрепощённо-элегическом состоянии, когда сам себе кажешься на редкость удачливым и остроумным. Ты смотрела мимо, стараясь не встречаться со мной глазами. Манера есть – быстрая, несколько жеманная, выдавала какой-то неизжитый комплекс.
– Вы знаете, – сказал я, – если я вам неприятен, я пересяду.
Ты отрицательно покачала красиво очерченной головой с безупречной укладкой (иной я тебя в столовой и не видел).
– Тогда давайте есть медленно. Мне кажется, что вы торопитесь, чтобы от меня отвязаться.
Она мельком взглянула на меня, но ничего не сказала. Я признался, что давно за ней наблюдаю, что не могу понять, почему она все время одна, когда кругом столько рыцарей оптово-розничной торговли. Она улыбнулась, но опять промолчала.
– А улыбка у вас славная, не смотря на присущие комплексы.
Это уже было нахальством, но она не отреагировала. Мы допивали компот.
– Завтра я снова приду, – проникновенно произнес я, – и, если не возражаете, снова составлю вам компанию. Потерпите, очень вас прошу. Через неделю вы ко мне привыкнете и поймете, что я обаятельный человек и приятный собеседник. Потерпите?
Ответа я, разумеется, не получил.
Не скажу, что всю следующую неделю я находил её в столовой, но несколько раз мы все-таки обедали вместе. Я, не торопясь, излагал какую-нибудь заранее приготовленную байку, которую она молча выслушивала, и только порой промелькнувшая улыбка оставляла мне надежду, что мои усилия не напрасны. Разумеется, я не забывал, разбавлять свои байки комплиментами, типа: «у вас удивительные глаза». Глаза и впрямь были редкостные, как говорится, в пол-лица, темно-зелёные с сильным жёлтым вкраплением, отчего в сумерках казались карими.
Вскоре она уже приветливо улыбалась при моём появлении, и я, наконец, решился:
– Наши обеды, Мария, занимают от силы 15 минут, а что вы делаете остальные 45?
– Обычно, если нет срочной работы, хожу по магазинам.
– За продуктами?
– Продуктами нас снабжает муж. Говорит, что я трачу безумно много денег. Нет, присматриваю что-нибудь дочери или себе. Но здесь магазинов мало, да и те какие-то бестолковые.
– А в парке вы не гуляете?
– Как-то страшновато одной в парк. Мы с девчонками однажды выбрались: алкаши и пенсионеры на скамейках. Ну и наркоманы, наверное.
– Тогда я вас приглашаю. Хотите, прямо сейчас. Допивайте свой чай с булочкой…
– Сейчас не могу. Мороз к тому же…
– Знаете что, – понял я, что медлить нельзя, – одевайтесь завтра теплее, я вам позвоню, отобедаем и пройдемся.
Мы обменялись телефонами. Нет, не обменялись, она мой записывать не стала, а я записал мобильный. Как позже выяснилось, служебный у нас был один и тот же, только добавочные разные: наше «Бюро» подсуетилось подключиться к их институтской линии. Может, и особнячок мы арендовали у этого НИИ, но это уже не имело значения.
– Я подумаю, ответила она на следующий день на звонок. Давайте встретимся в столовой без пятнадцати час. Может быть, срочных поручений не будет.
В указанное время мы стояли рядом на раздаче. «Срочных» дел, естественно, не было. Она указала место: у задних ворот, там, где гаражные ворота и будка охранника, метрах в ста.
Cтою в условленном месте. Понятно, почему она отмерила сто метров, чтобы сотрудники невзначай не увидели её из окна. С пятиминутным опозданием открывается калитка гаражных ворот – Мария! В серой шубке, чёрном мохеровом берете. Вкруг шеи – такой же тёмный шарф. Улыбаясь издали, старается не спешить, помахивает в такт шагам рукой. И я тоже улыбаюсь во весь рот – дождался.
– Не замерзли, Дмитрий? – чтоб что-нибудь спросить, говорит она.
– Дмитрий как-то торжественно звучит, зовите меня Митей.
– Для этого надо постараться, – она несколько смущена.
– Не надо стараться, – зовите, как удобно, хоть горшком. Главное, чтоб без натуги.
Мы минуем бывшие дачные участки, за широкой, укатанной дорогой – парк – лес, как я привык говорить. На дороге скользко, поддерживаю спутницу под локоток. Дальше вполне уместно взять её под руку, но, сам не зная почему, прячу ладонь в карман пуховика. Тщательный макияж на её лице меня радует: готовилась.
Январь. Ярко-голубое небо, солнце заставляет щуриться, отражаясь в свежем снегу, слепит. Мария вдыхает глубоко, всей грудью.
– Здесь, действительно, прелестно, – говорит она. А я уже разглядел снегирей, значит ждать морозов.
– Постойте минутку, – говорю я. – Вон там, на рябине, видите?
– Красивые птички. Как они называются?
– Снегири.
Снегири, крупные, красные, как яблоки, склёвывают такие же красные ягоды рябины.
– У нас в Пятигорске их нет.
– И на Машуке? – проявляю я некую осведомлённость.
– На Машуке я была всего один раз. Нас водили после окончания восьмого класса, как в Москве на Красную площадь. Вообще местные не ходят на Машук, только туристы и курортники. Там есть и опасные места: не на теренкурах, а с другой стороны – бывшие урановые шахты. Говорят, они окружены колючей проволокой. Но когда это было. Часть проволоки дачники растащили, часть сгнила,… но птички и впрямь красивые.
– Они к холоду, – поясняю я, – Так что одевайтесь теплее.
Мы выходим на большую аллею, что ведёт к старому, ещё советских времен, кафе: «Стекло, бетон», как окрестил его Серёжа, часто обедающий здесь. А название у него дурацкое: «Измайлик», по аналогии со смайликом, что ли? Кормят вкусно, но дороговато для каждого дня. Стариков на лавочках почти нет. Алкашей тоже. По аллее прогуливаются молодые мамочки или бабушки с санками, реже с колясками на полозьях, прикреплённых к колесам.
– Значит, вы южанка, – говорю.
– Теперь москвичка, больше десяти лет, из них пять в институте, два года – декрет, первое место работы и уже три года здесь.
Понятно: она из женщин, приехавших покорять столицу. Как говорят, окончить «два вуза». Первый, практически любой, куда легче поступить. А второй вуз – широко известная аббревиатура: Выйти удачно замуж. Со вторым, как видно, не особенно удачно, иначе мы не гуляли б вместе.
А гулять мы стали практически ежедневно, кроме выходных и больничных, поскольку дочь её частенько побаливала.
Я стал уводить Марию всё глубже, в самые отдалённые уголки парка, где мы оставались наедине. Шёл февраль, было по-прежнему солнечно, но теплело, снег стал вязок. Каждый раз я показывал ей какую-нибудь игру природы: тот же снег, облеплявший кривую ветку ясеня, но подтаявший на солнце и сползший, а ночью застывший в воздухе ледяной спиральной змейкой. Или порозовевшие в лучах солнца ветки тополей:
Я видел это сам в начале февраля,
Как в глубине заснеженной аллеи
Вдруг розовыми стали тополя…
Её удивляла моя наблюдательность: «Почему я сама не увидела?!» Просто у нас разные профессии, разный опыт. Она не стала звать меня Митей, впрочем, и Дмитрием тоже: некое безликое «вы». Казалось порой, ждёт активных действий. Но активности я не проявлял: сначала от некой робости, а потом внутренний голос заставлял меня не торопиться, потому что выйдет не так… А как, я сам не знал.
Однажды она сказала ни то всерьёз, ни то в шутку: «Вы не сердитесь, что я заставляю вас держать руки по швам?» Это был уже знак. Но я не стал убирать руки со швов, то есть вынимать из карманов.
Прошла неделя. Вместо институтской столовой я предложил ей пообедать в «Измайлике». У них оказалось неплохое вино. Она слегка жеманничала, но бутылочку мы всё же распили. Выйдя из кафе, взял её за руку. Она немного прошла, потом осторожно высвободила ладонь и, сняв перчатку, вернула мне свою руку. Так мы дошли почти до самого института. По дороге нам встретился Серёжа. Он оторопело посмотрел на меня, потом даже поздоровался, хотя первую половину дня мы провели вместе. Я кивнул ему.
– Мы засветились? – спросила она, убрав руку. Я засмеялся и снова стиснул её ладонь. Оказывается, в сорок можно испытывать от прикосновения женской руки то же чувство, что и в пятнадцать.
Через полчаса после возвращения раздался звонок:
– Митя, это вы? Не очень заняты? Может быть, зайдете? – послышался знакомый голос. – Да, второй этаж, комната 239, каких цветов? Нет-нет, без цветов, пожалуйста.
«Серёжа, прикрой», – оставил я на столе записку и, набросив пуховик, без шапки вышел на улицу. Комнату нашёл не сразу, плутал в коридорах и переходах. Открыв дверь, увидел на окне чахлый столетник, чайник со свисающим на батарею шнуром. Мария сидела за столом справа, нервно крутила в руках мобильник.
– У меня только кофе – огорченно сказала она. – Но к нему ничего нет, даже сахара.
Кофе полчаса назад мы пили.
– Давайте.
Она заглянула в чайник, выплеснула остатки воды в столетник. Принеся воду, закрыла дверь на защёлку. Я сообразил, что сахар и какие-нибудь сладости можно найти здесь в столовой.
– Мария, вы…
– Говорите мне «ты», пожалуйста, говорите «ты», она опять взялась за свой мобильник.
Дальнейшее было как в тумане. Я поднялся, шагнул, словно оступился, к её столу, мягко, но настойчиво отобрал мобильник, осторожно сжал её ладони и подошел к ней почти вплотную.
Она наклонила голову к моим рукам и спрятала в них лицо. Руки долго помнили тепло щёк, чуть шероховатую (это даже удивило) кожу лба и мягкие прикосновения губ, пробегающих по моим пальцам. Было неловко: женщина целует мне руки, что-то шепча и медленно поводя головой из стороны в сторону. Я не видел её лица, только это ласково-истомное движение, ощущал исступлённое прикосновение губ…
Не знаю, долго ли это продолжалось, помню, что поцеловал её в щёку, она поднялась с опущенными веками, на высоких шпильках стала одного роста со мной. Наши губы нашли друг друга. Я ещё себя контролировал: «бережно, – сказал себе, – только бережно».
Долго петлял по целине, протаптывая в глубоком снегу неровную стежку, прежде чем отыскал эту скамейку, спрятанную от любопытных глаз в кустах жимолости. Кто-то принес её сюда – явно не алкаши: наркоманы, педики? Следов подошв не было. Я очистил скамейку от снега. Впервые наткнулся на неё ещё осенью, выкурил сигарету и ушёл бродить дальше.
Теперь мы стали приходить сюда вместе. Упоённо целовались, и рука моя блудила в распахе шубы, под кофтой, оттягивала резинку легинсов.
Долго так продолжаться не могло. Обзвонил старых приятелей, с кем гуляли, бражничали в студенчестве, а теперь изредка встречаемся на вернисажах.
У кого дома жена или дети, другой постоянно работает у себя, остальные тоже находили веские причины. Многих из них я выручал: не ключом, курсовыми работами.
Гостиницы казались мне не лучшим пристанищем. Я звонил по объявлениям: Сдаётся квартира на день. Везде требовали паспорта. За себя я не боялся, но знал от приятеля, который влип: переписали паспорт и его, и замужней подруги, отыскали номера телефонов и стали шантажировать – пришлось выложить кругленькую сумму, чтоб отвязались.
Как же просто было смолоду. И это «смолоду» подсказало вариант, который меня несколько смущал: я чувствовал, что Серёжа ко мне относится почти с пиететом, даже жаргонные словечки – все эти «блин», «козел» старался не употреблять.
Как-то мы курили у витражного окошка, и Митя сказал неожиданно:
– Знаешь, Серёж, влюбился я, как семиклассник, – он глубоко затянулся и добавил. – Выручай, хата нужна.
Сколько раз обращались ко мне с подобной просьбой – не отказывал, как выручали и меня в ту пору, когда жил на Арбате. А теперь обожгло. Потому что догадался, кого он туда приведёт. Я тоже глубоко затянулся, помолчал, достал из кармана ключницу, снял с кольца строгинский ключ, два остальных были от квартиры на Сивцевом, – За этим НИИ, метрах в двухстах – мастерская металлоремонта. Сделай дубликат. Адрес я напишу…
– Это тебе, – сказал Глухов, спустя несколько дней и поставил на стол коньяк.
– Где разопьём?
Он категорически отказался, сославшись на ежедневные занятия теннисом. Турнир, чуть ли не Кремлёвский. Пришлось положить коньяк в сумку. Оказалось, к лучшему – меня отправили к заказчику.
Если поездка приходилась на послеобеденное время, можно было и сачкануть – не возвращаться в «Бюро». А сегодня тем более пятница – «тяпница», как горят старики. С деньгами было не ахти, чтобы обедать в кафе, решил заехать домой, а потом уж искать развлечений. Настроение после Глуховского визита в Строгино почему-то испортилось. Лифтом я не пользуюсь принципиально – работа сидячая. Поднимаюсь к себе, вижу: на узком подоконнике примостилась девчушка в «дырявых» на коленках джинсиках и какой-то немыслимой, отороченной мехом куртёнке. И кепочка с ушками из того же меха, енот что ли. Мордашка симпатичная. Подложила под спину рюкзачок, уперлась длинными ногами в противоположный откос и жуёт хот-дог.
– Фастфуд, радость моя, вреден для печени.
– Ступай, – отвечает с набитым ртом.
– Грубиянка – говорю, и иду к себе. Доставая у двери ключи, боковым зрением увидел, как она напряглась, даже жевать перестала.
– Слушай, ты картошку варить умеешь?
– А тебя как зовут? – и тон совсем иной.
– Допустим, Сергей…
– Сварю, – спрыгивает с окна и цокает каблучками ко мне.
Картошки не оказалось, но в морозильнике – пачка пельменей. Поставил воду на огонь, дал ей хлеб нарезать, достал рюмки и Митин коньяк. А сам кошу на неё: смотрит на меня эта дурёха, лет восемнадцати, с каким-то едва ли не обожанием; лицо действительно красивое и фигурка вполне – вот, думаю, и звонить никому не надо.
– Я не пью, а тебя и вправду Серёжей зовут?
– Сергеем, для тебя уже и Игоревичем.
– Игорич! – восхитилась она. Похоже, не в себе девка, или дури накурилась. А я ещё хотел её рядышком положить. Плеснул ей коньяку.
– Нет, – она убрала свою рюмку, – чокаться нельзя, сегодня сорок дней. Помянем нашу маму, – выпила и перекрестилась.
На душе стало гадко:
– Моя умерла двадцать пять лет назад, – говорю я, – рожая меня.
Смотрит на меня оторопело: – Ты куришь?
Я поднялся, достал из куртки «Мальборо», протянул ей, отыскал пепельницу и зажигалку.
– Я о другом: план, анаша?
– Это одно и то же, но здесь эту срань ты курить не будешь.
– Серёжа! – и так ласково-безбоязненно проводит ладонью по моим волосам.
– Ты вообще, стрекоза, откуда?
– Из Питера. Утром приехала, гуляла, а с четырех тебя в подъезде стерегу. Туалет у вас где?
– В коридоре, вторая дверь, ванная рядом.
– Душ я приму вечером перед сном. Я ведь у тебя ночую, позволишь?
– Вообще-то ко мне подруга придёт.
– Да? – огорчилась она, – Но я постараюсь вам не мешать, на кухне переночую, у меня и спальничек в рюкзаке, взяла, если спать на вокзале.
«Бомжи будут счастливы», – подумал я, но с раздражением сказал другое:
– Ты в туалет хотела, иди, описаешься…
– Не хами, – она поднялась. – Ладно, поеду на Ленинградский, мне в сороковины твои блядки как-то ни к чему. Холодный ты, Игорич, совсем как Игорь Сергеевич.
Психов я повидал достаточно: Лёшик депрессиями страдал, а я навещал его в больницах и книги по психиатрии почитывал. На сумасшедшую она не тянула, впрочем, Лёшик тоже был нормальный – циклотимия не маниакально депрессивный психоз. Может, колется? Я прислушался к звукам в туалете – всё было обычно: мощная короткая струя, следующая чуть потише, спуск воды, щелчок выключателя, крик из ванной: «каким полотенцем?»
– Любым, ответил я, входя в туалет следом. Ничего подозрительного… Я слышал, как она вернулась на кухню. Вымыл руки и сказал ей, садясь и наливая по второй:
– Вечером я тебе свежее полотенце найду. Блядки отменяются.
– Серёжа! – возликовала она. – И мы с тобой будем весь вечер говорить, я расскажу тебе про маму, ведь ты был маленький, когда она приезжала в Москву и Лидия Терентьевна тебя к ней водила.
Это уже слишком. Я выпил две рюмки подряд, не закусывая. Это было через край: сначала Игорь Сергеевич, а именно так зовут моего папочку, теперь Лидия Терентьевна. Слишком много попаданий.
– Кстати, как тебя зовут? Маша? (Ещё одна Мария на мою голову). Рассказывай, Маша всё по прядку, видимо, я владею не всей информацией.
Все оказалось просто, как утюг, и очень в стиле Игоря Сергеевича. Прежде, меня удивляло, что у отца нет друзей юности, потом сообразил, что он ленинградец и вся его бурная молодость там. Там преподаватель Скворченко увлёкся студенткой.
«Вообще-то она его не любила, – рассказывала Маша, – Но он же, как факир, охмурил, окрутил, окольцевал. Через какое-то время прекратились месячные. Это и прежде бывало, особого внимания не придала. И тут, как нарочно, она встречает свою школьную любовь, и закружилась… Тогда еще мой отец был студентом. Тайна просуществовала недолго. Узнав, Игорь Сергеевич разрулил всё не медля, его давно приглашали в столицу: сына забираю с собой. Твоя двоюродная тётка, Лидия Терентьевна, будет его нянчить, а когда парень вырастет, сам определится: с тобой ли со мной… Бульдожья хватка у твоего отца. Он тебе рассказывал про меня?»
Эту хохляцкую Скворченковскую породу я прекрасно знал. Именно бульдожья хватка: «Мама умирала, ему предложили: жена или ребенок. Он выбрал жену, но они в роддоме не смогли, едва спасли ребёнка. Такая легенда была для меня. И Лидия Терентьевна повторила её однажды. Но только, когда мне было два или три года тайно возила на встречи с ней.
– Мама ещё сшила для тебя котёнка, – сказала Маша.
…Встреч не помню, а котёнок, рыженький с белыми ушками, ночевал со мной лет до шести.
Коньяк незаметно кончился, мне казалось, что я не сильно пьян, просто вышибало слезу. Поднялся, отыскал в шкафу простыни, подушку, одеяло, дал ей свой халат.
– Пойду проветрюсь, ты меня утром не буди, позавтракай сама, проснусь – по городу погуляем, ты, поди, настоящей Москвы ещё не видела.
Коньяк я усугубил пивком, пил его в темноте на детской площадке, выкурил пачку, а когда вернулся, стрекоза уже спала на кухне.
«Сестрёнка» – что-то неприятное всплыло в памяти: не нравилось мне слово «сводная». Залез в Интернет. Википедия образумила: «единоутробная». Как ложился в постель, не помню.
Когда много пьёшь, теряешь день завтрашний. Это не я такой умный. Какой-то древний, ещё из до нашей эры: Плиний, кажется, озвучил. Встал я, как говорят, никакой: спина кружилась и в глазах – чёрные всполохи. Долго отмокал под контрастным душем. Есть не хотелось, но Маша сгоношила яичницу. Зачем вчера лакировал пивом, сейчас бы...
Потом собрались в город. В Строгино метро протянули. До центра – полчаса, сдохнуть можно. Наконец, доехали. Первым делом – в Смоленский гастроном, взял бутылку «Телиани».
– Где ты пить собираешься? – спросила Маша.
– Где повезёт, – буркнул я.
Вышли на Арбат.
– Это что за улица? – заинтересовалась она. – Да что с тобой, Серёжа, цедишь сквозь зубы. Я здесь никогда не была.
– А я тут вырос. Детство провел, юность…
Говорить про арбатские переулки – пошлость, как пошл стал и сам Арбат с тех пор, как его сделали пешеходным: слюнявые фонарики, поэты, художники и прочая атрибутика. Любимая улица провинциалов, жаждущих сфоткаться с памятником Окуджавы. Но именно сюда я вёл сестру, потому что хорошо знал места между Арбатом и Пречистенкой. Потому что не только вырос здесь, учился в школе, но и написал об этих местах повесть, получил восторженную рецензию в журнале «Москва» и следом пинок под зад от главного редактора.
Я не знал, как пишутся сценарии, просто внутренне чувствовал зрительный и даже звуковой ряд. Вот и повесть была про то, как двое лохов, обходят окрестные переулки, готовя сценарий и намечая объекты съёмки, а прототипом мне служил старый видовой фильм французского режиссёра Йориса Ивенса «Сена встречает Париж».
Значит, публикация не задалась, и в порыве юношеской меланхолии повесть я уничтожил вместе с черновиками – мудила!
Машенька протащила меня по всему Арбату, останавливаясь перед каждым раритетом, особенно ахая перед домом Хитрово, где после венчания, провели медовый месяц Александр Сергеевич и Наталья Николаевна. Будто в Питере пушкинских следов не осталось. А рядом ещё дом Андрея Белого.
– Ты извини, но я сейчас сдохну, сказал я на Арбатской площади. Сдохну, не суди, я не алкаш, но надо поправиться.
– Из чего ты пить собираешься?
– Из горла. Мы пристроились на скамейке, длинным ключом от отцовской квартиры я утопил пробку, развернул её ниже горлышка поперёк, чтоб не мешала, вдоволь хлебнул. Машка, покачав головой, отказалась. После третьего глотка ощутил некое подобие вдохновения, сорвал какое-то объявление, скрутил, заткнул «Телиани» и поволок сестру в переулки. Теперь здесь можно было бродить нормально только в выходные, ибо жизни не давал бесконечный поток машин, поскольку на Арбат их не пускали. Сейчас машины стояли рядами, припаркованные у бордюров или на тротуарах, но можно было идти по проезжей части, не слишком опасаясь лихачей на «паркетниках». Все, кому нужно, укатили на дачи.
Спустя два года шёл в переулки, признаться, не без трепета. В прессе и в Интернете приходилось много читать про снос старых известных домов, строительстве на их месте высоток. Здесь ведь одного двадцатиэтажного дома хватит, чтоб всё испортить. Даже громада купола Храма Христа Спасителя, когда идешь вверх по Сивцеву Вражку, давлеет над окрестностью. Слава Богу, небоскребов не было. Лёшик мне когда-то рассказывал, как болезненно воспринял он строительство кооперативных домов из «розового» кирпича, тогда это было самое элитарное жильё. Но я в то время был совсем маленьким. Конечно, и сейчас заметны перемены: что-то снесли, что-то надстроили, где-то «посадили» новые дома, возможно, некоторые особнячки разобрали и построили вновь. Я не специалист, и, на мой взгляд, все новшества выглядели достаточно корректно.
Машка читала все таблички, все мемориальные доски. Одна попалась даже остроумная: «Здесь была написана песня «Подмосковные вечера» – и барельеф композитора Матусовского. Для прочтения приходилось то и дело переходить переулки, так и шли зигзагами.
Дом Марии Александровны Гартунг, урожденной Пушкиной (клинит что-то меня в последнее время на этих Мариях) я так и не нашел. Рассказал сестре, что дочери Пушкина очень не повезло в семейной жизни. Генерал-майор от кавалерии Леонид Николаевич Гартунг – человек безупречно честный – был обвинён в хищении денежных документов. Не выдержав обвинения, застрелился. Мария Александровна дожила до Советской власти. Нарком Луначарский хлопотал о выделении ей пенсии. Не дождалась, умерла в 1919 году.
Маша округлила глаза. Но мне было не до её ахов, я отвел её в Гагаринский переулок, позже переименованный в улицу Рылеева, а теперь обратно, показал особняк, о котором, как подозреваю, написал незабвенный Давид Самойлов:
В переулке московском старинном,
Где луна заливает дворы стеарином,
Я люблю этот дом со столбами простыми,
А на доме –
Anno Domini –
Пo-латыни.
Может быть, перед тем как стоять на Сенатской,
Залетал сюда сокол
В гвардейском мундире…
– Что такое AnnoDomini? – спросила она.
– Год постройки от Рождества Христова.
Я рассказывал ей, питербурженке, про Осипа Бове, показывал типовые дома после пожарной застройки, которой он руководил, а потом отвел в Кривоарбатский, к дому архитектора Мельникова. Смотрелся он ужасно. Невзрачный, облупленный. Видно было, что его начали реставрировать, но, похоже, дело застопорилось.
Когда мне было шестнадцать лет, я побывал внутри. Еще жив был Виктор Константинович, сын архитектора. После его кончины между наследниками начались бесконечные тяжбы. Если они придут к мировой, дом отойдет государству, точнее, музею архитектуры.
Хорошо, что ворота дома слева были открыты, и я смог показать ей боковой фасад с множеством небольших ромбовидных окошек, отдаленно напоминающих пчелиные соты.
– Это жилой дом? – удивилась она.
Уставшую, но полную впечатлений, я привел сестру в Денежный переулок. «Может, повезет, окажется дома», – гадал я. Мы благополучно миновали дом Поливанова, хотя Машка и дёргала меня за рукав, особняки посольств Габона и Италии – поздний модерн. И вот – доходный дом конца XIX века. Заходим в подъезд. Здесь недавно был ремонт, краской уже не пахнет, но все звезды и свастики закрашены ядовитой зеленью. Рядом со знакомой дверью заштукатурена выбоинка, но уже видны новые следы.
– У тебя есть рубль? – спрашиваю, роясь в карманах.
Она достает из кошелька десятирублёвую монету. Стучу, и через пару минут дверь открывает Лёшик:
– Скворчик! – расплывается он в радостной улыбке, – Ну, заходите, заходите, – повторяет он, помогая Машке снять куртёнку, – И барышня с ним, красивая, хоть портрет пиши, жаль не умею. Нет-нет, не разувайтесь у нас запросто.
Мы входим в комнату, и я сгоряча не понимаю перемен. Мольберт – в углу, но со стен исчезли картины, только какой-то холст и тот повернутый лицом к обоям одиноко висит на стене.
Ставлю на стол бутылку: – Извини, Лёшик, мы вчера с Машей пьянствовали, не утерпел нынче, надо было поправиться.
Лёшик, смеясь, достает из буфета фужеры и уходит на кухню.
– Посмотри на буфет, – говорю Машке, – Красное дерево. Знатоки или олигархи с руками оторвут. Не отдаст, голодал – не отдал, семейная вещь.
Я вдруг понимаю, кого мне напоминал Глухов, только Лёшик лет на 5 старше. Но хозяин, перебив мои домыслы, вносит блюдо с виноградом, Я разливаю «Телиани».
– Кто скажет тост? – он смотрит на нас.
– За знакомство – тихо говорит стрекоза.
– За встречу, – добавляет Лёшик.
– Ты куда картины дел? – спрашиваю я, допив.
– Сложная история, загадочно говорит он и неожиданно продолжает: – А вы, ребята чем-то схожи, и разрез глаз, да и линия губ общая, Маша, конечно, красивей, но и ты не дурен, что-то новое в тебе появилось, нет былой скованности…
– Куда картины дел? – повторяю я, – ведь не продал же все.
– Да нового у меня немного, ты почти всё уже видел, а вот Маше могу показать, – он уводит её и через минуту возвращается, оставив созерцать одну непонятно где.
– Я, Серёж, теперь член Российского союза художников. Прошла персональная выставка в Доме Нащёкина, после неё сами позвали. Денег за это не платят, но помогли существенно.
Беда тут случилась с Ириной Иосифовной, ушла от нас. Родственников – ни души. Я и хоронил. Было несколько человек с её последней работы, да здешние соседки. После кремации пришли сюда, помянуть. Когда от сердца чуть отлегло, одна из них говорит мне. Тут у нас комнаты на вес золота, вы, молодой человек, Ирину занимайте, главное никому дверь не отворяйте, никого не пускайте, ломать начнут – вызывайте милицию, мол, грабят. Вы еще жениться можете, детки пойдут. А пока справкой какой-нибудь запаситесь с места работы.
Я почесал в потылице и сходил в любимый «дурдомчик», – так он называл клинику на Волоколамском шоссе, где я его навещал. К слову, Булгакова там лечили.
«Справку я тебе напишу, не проблема, – сказал мой доктор, – Но ты вот о чём поразмысль: сволочей сейчас много: ты им справку покажешь, а они перевозку вызовут и принудительно упекут в Алексеевскую или Матросскую Тишину. Пока там с тобой разберутся, эту площадь займут, от твоей комнаты отгородят и новый выход прорубят. Куда? Да хоть на улицу, пандус сделают со второго этажа».
Я со своими мужиками посоветовался, те смеются: ты ведь теперь член Союза, мастерской у тебя нет. Сходи в правление, купи шампанского и коробку конфет, девчонки любую справку замастырят. Сходил, и не девчонки, а вполне солидный дядечка, исполнительный секретарь на официальном бланке написал, что мне как члену творческого союза, согласно постановлению Совмина от какого-то года прошлого века положена дополнительная площадь, т. к. жилая составляет всего 12 метров. Он отнес бумагу на подпись, какому-то живописучему тузу, а ещё я попросил, печать. Секретарь поморщился, мол, не положено, бланк фирменный, но поставил.
– Значит, все картины в той комнате, – наконец, сообразил я.
– Угу, сказал Лёшик, – Кроме этой, – он зажег верхний свет, переставил мольберт и перенес на него холст, повёрнутый к стене. Я увидел маленький, уютный дворик, старый двухэтажный особняк, горбатый «Москвич», со спущенными, растрескавшимися шинами, наполовину закрытый брезентом. Рядом – пара пожелтевших кустов акации и перед ними – песочница. В ней даже не песок, а жёлтая городская пыль, среди которой сиротливо голубело забытое детское ведёрко, да ещё железный совок с деревянной ручкой. Такими совочками мы когда-то копали, если я что-то не путаю, или уже были пластмассовые.
И запершило в горле: давно всё это ушло, и не вернуться сюда за забытым ведёрком, как не вернуться в детство. Вспомнилась картина из Третьяковки. Кажется, Сергея Лучишкина «Шар улетел». Там среди узкого двора-колодца девочка выпустила из рук надувной шарик. Помню ребенка и красный шар, свободно взлетающий между домами.
– Да! Лёшик, да, – тихо сказал я.
Он улыбнулся как-то застенчиво и вдруг спросил:
– Сколько мы не виделись?
– Два года уже.
Два года, как я переехал в Строгино. До этого мы с отцом обитали в Сивцевом Вражке в большой двухкомнатной квартире. Дом был известен тем, что жил здесь авиаконструктор Миль, вертолеты «МИ» знают даже в Африке. Всё шло безоблачно – у него своя жизнь, у меня своя: я сачковал на журфаке, влюблялся, писал повестушку. Ничто не сулило перемен, и вдруг папочка собрался жениться. Ему без года шестьдесят, невеста – врач, на десять лет старше меня, была замужем. Подробностей не знаю. Неожиданно он устроил смотрины, с шампанским, только без ананасов – с апельсинами. Она мне понравилась: мягкая, улыбчивая, неглупая. Немного стеснялась. Лицо простое, но фигура стройная – должно быть, бездетная. Отца при мне звала на вы и по отчеству, что его немного коробило.
– Пора тебе начинать самостоятельную жизнь, – сказал он, проводив свою пассию. У Оли квартира в Строгино. Вот и выбирай: либо меняем её на квартиру в центре, это не сложно без доплаты – старики туда стремятся из-за экологии, либо перебирайся туда.
В Строгино я несколько раз бывал, катался на водных лыжах. Прямо какой-то остров, а не район: с трёх сторон река, с четвёртой – канал, местами по берегам лес. Рядом Рублёвский пляж, через реку Серебряный бор.
– Сёрф подаришь? – спрашиваю в шутку. Он кивнул, не поняв юмора. Значит, хочет, чтоб я туда перебрался. К перемене места жительства отец, как ко всему, подошел капитально, пришлось «оформлять продажу» строгинской, прописываться и т.д. Ладно, центр от меня никуда не денется – журфак-то на Моховой, а дальше видно будет.
Да, два года прошло. Летом – сёрф, после непременный шашлык, зимой, как встанет река, – лыжи в Серебряном бору. Поначалу реку переходить было стрёмно, ходил в Троице-Лыкововский лес, вдоль реки мимо изумительной церкви Живоначальной Троицы, возведённой в конце XVII века на высоком холме. Нарышкинское барокко.
И я всегда вылетал на лыжах из Серебряного бора, держа курс на золотившийся в закатных лучах среди сосен её купол на противоположном берегу. Вековые эти сосны – считай, тот же бор, ибо начинается он от Звенигорода и доходит до нас. Почитайте на Яндексе. Не представляю, как обходиться без компьютера, хотя сам писал повесть от руки, казалось, вернее слово ложится, и перепечатывал почему-то отцовской на машинке. А когда Гоголем себе показался, жечь было негде, изрезал ножницами, придурок. Файл-то можно бы было восстановить.
Вечером проводил Машку на поезд. Договорились, приеду на майские праздники, сходим на кладбище. Не люблю я этих могильных дел, стараюсь избегать, но ведь речь о маме. Ох, этот Игорь Сергеевич, кто ему мешал сказать правду. Уверен, что он и на мазки меня маленького таскал: анализ на ДНК, чтобы удостоверить отцовство.
Кажется, я уже говорил, что наше агентство специализировалось на мехах. Отец кое-что мне рассказывал, но Митя был осведомлен гораздо больше. Однажды он заметил, что полезно знать, кто с кем спит в прямом и переносном смысле. Сплетен, правда, он сторонился. Это было уделом менеджеров и секретарш, но они менялись, как перчатки. Забавное, заметьте сравнение: как перчатки – из XIX века, а то и раньше. У меня, например, всего две пары: для заморозков и крутых холодов.
Глухов иногда употреблял непонятный мне эвфемизм: «три тополя», что, как в последствии выяснилось, означало – три брата – т. е. непосредственно наших учредители. На самом деле этих братьев в семье было пятеро, но «Меховым бюро» занимались трое. Старший – основатель газеты – уже почивал на лаврах, появляясь пару раз в месяц. Средний руководил добычей рекламы, а младшенький был «за всё про всё». С ним мы и работали.
Как-то, по совету старшего, я позвонил в Академию Скрябина, зав. кафедрой, у которого он защищал диплом, чтобы взять интервью. Тот умилился, поинтересовался, какую газету я представляю, кто главный редактор. Я понял, что не Георгия Константиновича он имеет в виду, а основателя, и назвал фамилию.
– Вы знаете, – сказал он, у меня было два студента с такой фамилией: один очень способный, а другой очень красивый.
Очень красивым, как я догадался, он называл среднего. Они были совершенно разные эти братья и по характерам, и внешне. Общим было одно: у всех троих не задавалась семейная жизнь.
Оказалось, название агентства «Меховое бюро» не было придумкой шефа. Есть в Москве такая фирма, но её организатор, некто Машкин, не успел запатентовать название. «Ну и что, – вяло оправдывался шеф, – существует же газета «Мягкое золото». Посмотрите в Интернете: пяток фирм с аналогичным названием наверняка найдёте, но права никто не качает».
Помимо братьев, функционировал ещё и главный редактор – Георгий Константинович. Лет ему было под семьдесят, хотя стариком назвать язык не поворачивался. Живой, совсем не совок. Порой он мне даже казался моложе отца. Ему я отправлял по «мылу» свои материалы в газету и то, что наработали внештатники. К печатному слову был строг, порою чрезмерно придирчив. Но такая школа шла мне на пользу. Работал он в основном дома, приходил только в дни сдачи номера в печать, правил, сокращал, матерился. Всё, как в других газетах. «Плевать, – говорил он, – что нас читает всего тысяча подписчиков, мы не «Московский комсомолец». И, слава Богу. Опечатки будут всегда, а пустозвонства не будет». Тут он слегка лукавил: к лету меховой сезон заканчивался. Мы особенно остро чувствовали это на своем кошельке: зарплату выдавали «кусочками» или не платили совсем. И ему тоже.
– Ничего, ребята, – успокаивал он нас, – к зиме всё получим.
– Если доживём, – иронизировал Митя.
– А инфляция? – резюмировал я.
– При коммунистах платили во время, хотите к ним?
– Хотим, – парировал Митя, – Вы когда-нибудь задумывались о том, почему произошла революция 17-го. Да потому что Россия общинная страна и капитализма не выдержала.
– Почитайте Бунина, – возражал Георгий Константинович.
– А вы – Шолохова, – парировал Глухов.
К зиме и впрямь возвращали долги, но паскудного чувства от безденежья и беспомощности это не убавляло.
Когда замирал меховой бизнес, без пустозвонства было не обойтись, сколько Георгий Константинович не выдумывал рубрик: история отрасли, в гостях у звероводов, меховые штучки, мода и спорт, пустозвонство становилось ощутимым.
Оказалось, мы с ним – соседи. Я с изумлением увидел его на каяке неподалеку от Рублёвского пляжа. Не поверил, подплыл поближе и помахал рукой.
– Капризная посудина, – сказал он мне, – заставляет спину прямо держать. И ещё эти скоты на гидроциклах, так и норовят подрезать, водой окатить. Вода – ничего, если задраиться, а вот удержать на большой волне каяк..., хотя чукчи удерживают. У них даже приём есть: переворот в воде, представляешь, это при минусовых температурах! Анарак, конечно, спасает, а голова? Тюленьим жиром мажут лицо».
Он поплыл дальше. Спина и плечи в седых волосах, но руки идут профессионально – от уха. Знаю, сам спортивной греблей занимался. Потом он рассказывал, что был на Истре, ездил смотреть соревнования, где наши ребята показывали этот фокус с переворотом. Митю это очень заинтересовало. Так я узнал, что он – водник, ходит по порогам на байдарках то на какую-то Мсту, то ли ещё куда-то.
Тираж нашей газеты снижался, сокращалось число подписчиков и в Москве, и в Питере. Периферия продолжала выписывать. Опросы показывали – продвинутые меховщики уходили в Интернет. Третий брат надумал заводить свой сайт. Чертил диаграммы, рисовал условную речку, перегораживал её плотиной. Платина это – сайт, «младшенький» демонстрировал нам, как будет черпать из меховой реки золотую рыбку. В принципе, он был прав. Но сайт для не владеющих эйчтиэмэлем – сплошной геморрой. А эйчтиэмэль как раз не освоил.
Жизнь порой выкидывает неожиданные кунштюки, не хуже, чем в сериалах. Мария снова была в автобусе, я вышел следом у метро, надеясь заговорить на улице. Пока соображал, с чего начать, она вошла в супермаркет и подалась в отдел парфюмерии. Женщина в «парфюмерии» – это надолго. Спустился на улицу, полчаса можно и подождать здесь.
Рядом притормозила иномарка с грузом на крыше.
– Слышь, паренёк, подмогни, – попросил водитель, вылезая из машины. Он отвязал ремни, мы сняли груз и внесли в лифт. Водитель долго возился, отпирая железную дверь. Занеся груз, полез в бумажник и протянул пятидесятирублёвку. Я отказался.
– Тогда разденься, присядь, – а сам, как был в пальто, поспешно выставил из портфеля бутылку водки.
Я снял куртку и пошёл вымыть руки. Вытирая их, заметил на стеклянной полочке маленькую женскую фотографию с какого-то документа. Присмотрелся – она! «Ну что ж, здесь и познакомимся», – решил я. И приватизировал фото.
Рядом с бутылкой стояли два стакана. Хозяин уже открывал консервы. На вид ему было около пятидесяти. Высок, горбонос, сухощав, тороплив и как-то совсем не сочетался с барышней из автобуса. То, что жмот, я понял прежде: трудно что ли было оплатить доставку.
– Те-те-те, – придержал я его руку, когда он стал наполнять мой стакан. Себе он налил половину:
– Давай! За всё хорошее! Чего хлеб нюхаешь, горбушу бери. – У тебя хорошего много?
– Вполне.
– Завидую… Молодости твоей. У меня смолоду тоже было всё хорошо…
– А теперь?
– Давай по второй, – вместо ответа он потянулся к бутылке.
– Куда ты гонишь!
Он выпил, не закусывая, закурил, потом догадался и подвинул ко мне пачку сигарет.
– Говоришь, Серёжей зовут. Ты не женат? Так вот, Серёжа, и не женись подольше. Чтобы баб понять, надо быть сумасшедшим. – Он заметно хмелел. – Чего им надо? Вроде, делаю всё, и всё оказывается НЕ ТАК. Ты знаешь, что мы с тобой тащили? Комод. Комод ей понадобился. Уезжать пора, но завтра мастера придут собирать, – и без всякой связи вдруг добавил. – Сваливать пора.
«Совсем поплыл, – понял я, – Со стакана водки. Сейчас нажрётся, а тут она придет. Начинать знакомство с семейных разборок в мои планы не входило.
– Мне? – я вскинул брови. – Сейчас уйду…
– Не, ты не понял: из этой страны.
Я поднялся со стула.
– Подожди, давай ещё по одной, на посошок.
Мы чокнулись, он размашисто выдернул из кармана визитку и протянул мне. Я поблагодарил и откланялся. Марию я встретил у лифта. Выпитое второпях начало действовать:
– Комод привезли, – сообщил я ей радостную новость. Вместо ответа она испуганно посмотрела на меня и быстро вошла в кабину. Двери лифта со скрежетом закрылись: «Познакомились, блин! Ладно, в следующую поездку есть повод заговорить, но фотографию не верну».
Урождённый ленинградец, всегда считал себя москвичом и к Северной столице относился ревностно, а питерцы казались мне чопорными.
На очередном ЛИТО, куда я по юности хаживал, какой-то семинарист прочитал стихи об Исаакиевском соборе. Хорошие стихи. Они мне вспоминались, когда, увидев Исаакий, долго кружил в поле его притяжения, десятый раз перечитывая начертанное на южном фронтоне: ХРАМ МОЙ ХРАМ МОЛИТВОЙ НАРЕЧЁТСЯ. Войдя внутрь, понял: любимые – церковь Покрова на Нерли, Дмитровский собор во Владимире обращены к Богу, Исаакий же славит не Творца небесного, а земного: и Петра Великого, и самого создателя – Монферана. Он ведь не был православным, да и вообще религиозным человеком. К обрядам собственной Католической Церкви оставался равнодушным. Поклонялся гармонии и красоте, оставаясь при этом практичным и меркантильным, как многие французы. Сорок лет отдал возведению собора, а после его освящения прожил всего 29 дней.
Приехав впервые в Петербурге, мнение о городе и петербуржцах круто изменил. Побывав на могиле мамы, по-другому стал относиться и к кладбищам.
Машка к маю расцвела, похорошела. Мы расцеловались на вокзале. Те же джинсики, только вместо куртёнки лёгкое пальто. Показала много маминых фотографий, для плиты на кладбище она выбрали, пожалуй, лучшую. Второго мая здесь было удивительно тихо и малолюдно. Если, что и действовало на нервы – свежие могилы: глина, непременные венки, засохшие цветы с надломленными, чтоб не унесли, стеблями – чья-то недавняя боль…
Я стоял за маминой оградкой совершенно спокойный, сестра, как все женщины, роняла слёзы. Её отец с нами не поехал, но вечером втроем собрались за столом. Помянули, но благодаря Павлу Викторовичу, так звали Машкиного отца, не горестно, а светло. Он шутил, припоминал занятные истории о маленькой Машке. И я понял, насколько маме было легче с ним, чем с моим папочкой.
Я шел по Моховой и едва не столкнулся с каким-то низкорослым парнем.
– Здравствуй, Серёжа, – дружелюбно сказал он, – не узнаёшь?
– Эдик? – неуверенно спросил я, вглядываясь в неожиданно преобразившегося бывшего сокурсника. Одет с иголочки: модная куртка, пошитое, а не купленное кепи, перчатки в цвет, хотя уже было тепло. Но, главное, не тряпки – лицо одухотворённое.
– Так точно, – ответил он по-военному. И я сразу вспомнил: мы проучились до второго курса. Гулял он по-черному, на лекциях от него несло перегаром, свитер в катышках, обувь не чищенная. На экзаменах – сплошные хвосты. Не удивительно, что его отчислили. Оттрубил армию, восстановился на факультете, курсом ниже. Говорили, подался к Лимонову. Впрочем, мы почти не встречались.
– Ну, рассказывай, – спросил он, – где ты сейчас, про аспирантуру я слышал, чем ещё занимаешься?
– Пишу, редактирую. Есть некий меховой еженедельник.
– Значит, гребешь деньгу.
– Если бы! Зато вдруг, тебе нужна хорошая шапка, могу порекомендовать. Есть знакомый меховщик, говорит, Ельцину шил. Ты не женат?
– Бог пока миловал.
– Может, зайдем, по рюмочке?
– Только по одной, – сказал Эдик, – я практически в завязке.
Заглянули в кафетерий при супермаркете. Одной, конечно, не ограничились. И Эдик мне рассказал, что работает корреспондентом в «Новой газете». Работа нервная, но привык.
Эту газету, я изредка покупал в метро. Читаешь – все правдиво. Только после – на душе мрак. Где мы живём, а главное, с кем имеем дело! Раз-другой почитывал. Завели они литературную рубрику, но газета от этого слаще не стала. Сказал об этом Эдику.
– А что ты предлагаешь этим козлам романсы петь? – обозлился он. – Ты понимаешь, что мы действительно независимая редакция, контрольный пакет акций у нас, что в учредителях, помимо редакции, солидные люди…
– А они тоже зависимы.
– От кого!?
– Во всяком случае, от господа Бога.
– Слушай, – сказал неожиданно Эдик, – наш завотделом на повышение идёт, меня прочат на его место. Ты в отпуске был? Давай попробуем, месячишко поработаешь у меня: посмотрим, чего стоишь. Желающих навалом, но ты же всё-таки свой. Я к тебе на первом курсе присматривался. Человек способный, не сильно пугливый. Месяц сдюжишь – там и решишь в мехах ли купаться или серьезно писать.
Признаюсь, он меня озадачил.
– Рискни, Серёжа, сюда ты всегда вернуться можешь, – сказал Митя и горько добавил непонятное, – я вот не рискнул.
Я отдал Эдику несколько своих публикаций о мехе и то, что удалось напечатать в других изданиях: в основном об архитектуре. Но кандидатуру мою отклонили. Я даже обиделся: «Не очень-то и хотелось». Можно было позвонить отцу, он бы нашёл концы, всегда находил. Однако отца я теребить не стал.
В последнее время редакция работает в основном на сайт. Куда-то исчез Георгий Константинович и править внештатников поручено мне, так что работы и ответственности прибавилось. Оно и к лучшему. С эйчтиэмэлем шеф пока не пристает, стучу в ворде.
Май был удивительно жарким. Опушились, зазеленели берёзы и под их кронами, щеки ощущали едва заметное прикосновение влаги. Это была не роса. Какая роса в полдень. Просто мелко сеялся берёзовый сок, мягко касаясь лица. Наверное, не только из-за опускающихся прядями ветвей назвали берёзы плакучими.
Мария была в отпуске где-то в Израиле. Скучая, я приходил к нашей скамейке, выкуривал сигарету, потом забирался в березняк, ощущал эту весеннюю влагу, улыбался рассеяно. Казалось, уходила грусть, и на душе теплело.
Вечерами, после работы ходил по бутикам, присматривая что-нибудь для Марии.
Я не разбирался в камнях, поэтому не просил показывать кольца. Больше привлекали браслеты, не ширпотреб, естественно, авторские работы. Ещё меня интересовал батик: здесь тоже можно было найти что-нибудь не заурядное. «Достойное», как я повторял сам себе. Кто-нибудь не без иронии мог назвать мои прихоти эстетическим переживанием действительности.
Она, казалось, радовалась моим «дарам», как ребёнок, но какое-то время спустя невольно проговорилась, что предпочитает гарнитуры, имея в виду, что к браслету должны прилагаться серьги. Меня слегка покоробило. К лету зарплату выдавали кусочками. Я и приличный браслет бы не потянул, если бы ни выручала подработка в одном из издательств. Занимался ей откровенно: не только дома, но и на работе. Шеф, конечно, замечал, но сносил молча.
Гуляя в одиночестве, я порой вспоминал, как смешила меня здесь Мария, то и дело доставая пудреницу и прихорашиваясь. К собственной внешности у неё была страсть. Свое отражение она искала везде: и в окнах, и в глазах собеседников, чуть ли не в лужах. Моя бывшая жена, с которой мы прожили вместе чуть больше года, то же была красивой барышней, но к своей внешности относилась гораздо спокойней, правда, в ту пору ей было 20.
Мария же недавно перешагнула тридцатилетний рубеж. Я замечал, как на неё смотрят мужчины, ревновал: «До чего ж это страшно, – думалось мне. – Как мы все тянемся к красоте. Мнём, уродуем, уверяя, что любим. Быстрее, быстрее – глазами, губами, руками… Как это больно». От таких мыслей становилось тошно.
Я писал в этот знойный Израиль на заведенную ей там электронную почту длинные письма. Чтоб случайно не подвести (так мы договорились), называл её другим именем. Они и сейчас лежат у меня в домашнем компьютере. Я иногда перечитываю их. И возникает странное чувство, будто писал не ей, а какой-то другой, вымышленной женщине.
Мне была известна дата её возвращения. Но на работу она не пришла, отзовонилась, дескать, заболела дочка. Но я уже знал про эти оплаченные больничные и заревновал всерьёз.
На следующий день она позвонила снова. Сказала, что не терпится меня увидеть, назначила встречу в середине дня возле «Красных ворот», предупредив, что времени у неё будет не более получаса.
Отпросился у шефа, приехал заблаговременно. Конечно, она опаздывала. Я увидел её издали: торопливо шла, расправив плечи, грудью вперед, словно, линкор в море прохожих, ничего не замечая вокруг, отыскивала меня глазами.
Отведённого времени всего полчаса, и в пять вечера негде скрыться в столичном водовороте. Мы искали тихий дворик, закоулок. Забрели за какую-то обветшавшую кирпичную кладку, продрались сквозь кусты сирени в тень, подальше от чужих глаз. Точно подарок, продавленная спинка дивана красовалась возле стены. Наконец-то! Сели неловко, неудобно: у обоих колени – чуть ли не в подбородок. «Мария! Мария!» – взялись за руки. Поцелуй первый не опалил: ещё не тот страстный, а настороженный, узнавающий. И снова я потянулся губами, но вздрогнула, застыла Мария.
Вслед за ней скосил глаза на кусты. Так и есть: отдыхает какой-то любитель интимных сцен, в голубенькой майке на розоватой груди алкаша, с беломоренкой в ухмыляющемся рту.
Мать твою! Поднялись, выбрались из кустов в переулок. Прохожие понимающе поглядывают. Помнишь, Мария.
Шел июнь. Глухов собирался на байдарках в Карелию. Несколько дней в «Бюро» не работали телефоны. Мы-то обходились мобильными, а менеджерам стало накладно. Шеф злился – теряем заказы. Звонил, ругался с арендодателем. Наконец, появились двое в зеленых майках с надписью МГТС, вытребовали стремянку, лазали по верхам, что-то, матерясь, перепаивали.
Я спустился на первый этаж. В менеджерской оказалось пусто: то ли курили, то ли разъехались. Неожиданно раздался звонок, я не торопился брать трубку.
«Может, всё-таки наладили», – подумал я после того, как звонок затих. Решил позвонить отцу, он сердился, когда я долго не возникал. Но вместо гудка, сквозь шорох и треск неожиданно услышал Глухова:
– Ты уверенна?
– Ну, не совсем, но уже почти месяц, – сказала Мария. Если б ни её потерянный голос, я бы сразу положил трубку.
– А к гинекологу ты ходила? Какой срок является оптимальным?
– Пока ещё нет, боюсь. Срок – обычно полтора месяца.
– Наверное, и в два не поздно, – сказал он.
– Видишь ли, Митя, у меня с мужем уже давно ничего не было.
– Ну, это не трудно поправить…
– Ты мне это всерьёз предлагаешь? – удивилась она.
– Маришь, ты же не маленькая… Ты ведь знаешь, – продолжил он, сделав паузу, – что я уезжаю и вернусь через три недели. Тогда всё и сделаем, найду хорошего врача и…
– А пораньше ты не можешь вернуться?
– Нет, не вижу вариантов. Даже соскочить где-нибудь у трассы, добраться на попутке до Петрозаводска не имею права. Я же инструктор и отвечаю, за всех и каждого. Чем ниже по реке, тем мощнее пороги. Нет, это не вариант. Всё будет хорошо. Потерпи немного.
Дальше я осторожно положил трубку. Глухов меня изумил: какие к чёрту байдарки, если такое… К себе я подниматься не стал, пошёл в «Измайлик», хотя есть ещё не хотелось. Как «изящно» он переводил стрелки на мужа. К мужьям, как правило, не ревнуют. Это я знал по собственному опыту. И всё же было в этом что-то гаденькое. Мама тоже могла прикрыться мужем, и отец так бы ничего и не узнал, если бы она прямо ни сказала, что любит другого. Нет, от Марии я вовсе этого не ждал, ведь я практически её не знал. Видел в автобусе, однажды в подъезде, ещё как-то у нас в офисе, когда пришлось срочно возвращаться на работу после визита к заказчику, и Митя нас познакомил. Согласитесь, этого не достаточно, чтобы сложилось мнение о человеке. Но Глухов… Прошлогодний отпуск ему пришлось провести в Москве: не с кем было оставить больную мать. Теперь он уговорил сестру на время отъезда переехать к ним. И всё же это было как-то не по-мужски.
Я надеялся, что за выходные он передумает, но в понедельник Митя на работе не появился.
К байдаркам я прикипел давно, ещё до Суриковского. Может, благодаря этому не пошёл по кривой дорожке. Здесь многое отличалось от городской жизни. Мир возмужания, переоценки себя и окружающих.
Сейчас моя «избранница» отпустила меня до утра, и я, разомлев у костра, карамелькой перекатываю её имя – Чирка. Их было много: Нерль, Керженец, Киржач, Кундыш, Модлона, Воря. Нара, Клязьма, Волга, Березайка, Волдайка, Мста, Кемь, Истра, Угра. Уча, Чагода, Чагодоща, Днестр, Молога... Каждая со своим норовом, со своей повадкой. И каждая – как новая любовь.
Неистребима во мне эта тяга к воде. Что в своей сущности – речка? Теченье воды по прихотливому руслу, зависящему от рельефа. В прохладном этом потоке – мир тянущихся к солнцу растений, стремительных рыб, неторопливых улиток. Странный двойственный мир насекомых, которым суждено родиться в воде, а затем продолжить дни на суше или навсегда остаться в водной стихии: водомерки, жуки-плавунцы, личинки стрекоз, бокоплавки, ручейник, будущий кровосос, а пока безобидный мотыль, дафнии, циклопы, пиявки, лягушки...
А что Чирка? Она не в меру шустра, шаловлива и равнодушна. Черпнул веслом, и брызги разлетелись вокруг. Капли тонут не сразу, долго скользят на водной глади мелкие воздушно-водяные шарики. То же, когда приспускает дождь. Кажется, это называется поверхностным натяжением.
Отроду горожанин, хребтом, загривком я чую воду, струю, руль и весло. Но помимо воды, есть берега. В них своя чарующая красота, живописность. Как торопился я, речка-реченька, снова услышать плеск воды, ощутить игру весла, поймать на перекате струйку, скатиться с ней, как с горки. Едва дождался июня. Здесь, на реке я полностью отключаюсь от дома, от работы, от всех московских дел.
Но это – лирика. Каждый день встречаются быстрины, перекаты, пороги, преграждающие путь завалы. И надо принимать решение: идти ли дальше или разгружать байдарки, обносить препятствия берегом. Решения зависят от ситуации, опыта твоего и команды. Ещё есть быт: привалы, ночлеги, редкие днёвки. Костры, палатки, тенты. И вся эта многим кажущаяся надуманной жизнь тесно сплачивает, а иногда, случается, и разводит людей.
Как-то я предложил Марии (в её вычислительном центре выпадали порой ночные смены), смотаться куда-нибудь в Подмосковье переночевать в палатке. Я даже знал, куда. Не очень далеко, и можно было взять лодку напрокат, заночевать на островах. Но она отказалась: «Там, где нет комфорта, меня тоже нет». Что ж каждому своё. Я не обиделся.
Что меня серьёзно задевало, это разговоры об отъезде в другую страну. Муж настаивал, а она не противилась. Стараясь не быть высокопарным, я даже произнёс слово Родина. Она не поняла: «Неужели тебе никогда не хочется начать жизнь заново?» Я полагал, что, пока не состарюсь, предпочту сплав по реке или поездку на Байкал вояжу в любую страну. Но навязывать кому-то свой образ жизни, своё восприятие не в моих правилах.
Сидя в кафе, я гадал, как помочь Марии. Первое, найти хорошего, надёжного врача. Сейчас любой недоучка из медицинского колледжа или института, может купить диплом и начать практику. Решил посоветоваться с Олей – женой отца, всё-таки врач.
Главное – сегодня, именно сегодня, пока Глухов мог вполне ещё находиться в Москве, отправить с его компьютера координаты этого гинеколога. Пароль глуховского Макинтоша я знал. Он сам как-то сообщил его по телефону, когда по просьбе шефа надо было срочно вытащить макет очередного буклета. Но прежде нужно узнать адрес почты Марии.
Этим я и занялся, вернувшись в «Бюро». Результат оказался нулевым: никакой личной переписки, только адреса компаний, с которыми мы работали. Возился я долго – чужой компьютер не лучшее место для поиска. А отправить координаты я должен был именно с него, пусть Мария считает, что весточка пришла от Глухова.
Намаявшись, я заварил себе кофе. И понял, что план мой – откровенный бред, сплошное мальчишество. Найдя её адрес, узнай, как связаться с гинекологом, отправив письмо, я подставил бы Митю. Рано или поздно, но они об этом заговорят, и выяснится, что сэмэску посылал не он. Я готов был признаться, что невольно подслушал их разговор. Но никто не давал мне права вмешиваться в столь деликатную сферу.
Добрый день Митя.
Извини за резкость по телефону. Была нездорова и выплеснула накопившееся на тебя. Два месяца, как мы не виделись. Я была уверена, что наши отношения исчерпаны, уволилась из ВЦ и до отъезда буду бездельничать.
За всё в этой жизни надо платить. Я и расплатилась. Ты же в тот момент, когда мне больше всего нужна была твоя поддержка, поступил, как большинство мужчин – отстранился. Я тебя не виню, но наши отношения не могут оставаться прежними. Наверное, я любила тебя. Мне было удивительно хорошо с тобой: ты был ласков, внимателен и казался надёжным. Но сомневаюсь, что и ты любил меня, иначе бы не уехал.
И мне стало очень больно, когда я услышала твой голос по телефону. Вспылила, запретила тебе звонить, потом поменяла симку.
Может быть, это остаточная деформация, но я испытываю потребность написать тебе. Наши отношения в любом случае подошли бы к концу. Муж уже нашёл покупателей на квартиру, так что отъезд не за горами. Жаль, что прощаться приходится на такой невесёлой ноте. Но как бы там ни было, вспоминать о тебе буду тепло. Ведь я ходила на работу, как на праздник, зная, что увижу тебя. Мой праздник кончился. И, пожалуйста, не пиши мне в ответ, не ищи. Встречи принесут только лишнюю боль. Не знаю, как тебе, а с меня достаточно.
Мы курили на лестничной площадке. Отсюда, сверху сквозь узкую форточку витража виднелась часть улицы, автобусная остановка с желтой трафареткой, заборы частью выселенных, оказавшихся в черте города дач... Подошедший автобус, красный, как жук-пожарник, несколько вышедших пассажиров и среди них женщина в легком кожаном пальто, с заброшенной на плечо сумкой.
Глухов напрягся, следя за ее крупноватым шагом, за рукой, прижимающей к бедру широкую сумку. Я тоже задержал на ней взгляд. Походка была слишком прямой и плечи опущены. Мария так не ходила.
Мария держала голову, плечи, шаг поспешен, но изящен. Несла себя сквозь толпу как крупное осторожное животное, и вместе с тем непринужденно, словно дарила себя миру... А эта прятала голову от дождя, сутулила спину. Нет, Мария так не ходила. Да и откуда ей было взяться здесь сейчас в середине рабочего дня.
И Глухов, морщась, отвел взгляд. Пепел сыпался на замшевую куртку – он не замечал, затягивался жадно, докуривая до фильтра.
В последнее время Митя ходил какой-то понурый, хотя по-прежнему после работы – теннис, фитнес, но казалось порой в нём что-то надломилось. Марии нет. Я как-то позвонил ей на домашний: ведь Семён спьяну сунул мне свою визитку. С ним бы я говорить не стал, но Марии вполне мог бы голову поморочить, тем более, что был под кайфом. «А их здесь нет, – ответил мне женский голос. – Не знаю, говорили, что в Чехии или в Черногории…»
Я не удержался, спросил у Мити. Оказалось, про отъезд он ничего слышал.
Москва, 2012